Пять лет назад я упомянул в ЖЖ о новом японском романе «Белка, голос!» (автор – Хидэо Фурукава). На меня тогда вышло какое-то японское литагенство, прислало текст пролога, я его перевел для пробы, тем дело и кончилось. Вывесил черновой текст перевода на Сеть, чтобы добро не пропадало. С тех пор очень хотел узнать, что там дальше происходит в романе и вообще – насколько этот роман хорош. По прологу не смог составить определенного мнения. Лишь знал из аннотаций, что роман получил в Японии какую-то престижную премию и что суть его состоит в рассказе о событиях XX века через истории о собаках. Это интриговало. Я надеялся дождаться выхода русского перевода – пусть не моего, пусть чужого, неважно – и наконец оценить роман во всей его целостности. Дождался. Роман выпущен издательством «Гиперион» в переводе Екатерины Рябовой. Я скачал его на Киндл и прочитал от начала до конца. Свидетельствую: такой оголтелой, чудовищной, невыносимой, лютой белиберды я не читал ни разу в жизни. А ведь я читал много белиберды. Когда в конце лихих 90-х я состоял членом ЛИТО имени Лоренса Стерна, судил конкурс сетевой литературы «Тенёта» и вообще активно участвовал в сетературной жизни, то поневоле пропускал через себя многие и многие килобайты графомании, в том числе самой отмороженной. Но роман Хидэо Фурукавы бьет все рекорды. Думаю, что если бы Хидэо Фурукава захотел вступить в наше ЛИТО и разместил бы текст романа «Белка, голос!» в приемной, то его задробили бы подавляющим большинством голосов. Шанс стать птенцом житинского гнезда у него был бы самый призрачный. ( Collapse ) Можно было бы погоревать о японской литературе, где такое добро теперь объявляется голосом нового поколения. Но можно также вспомнить награжденный «Русским Букером» афедрон – и утешиться.
Излюбленный аргумент многих и многих политических спорщиков, желающих покрепче припечатать оппонента – «незнание истории».
Спорщик X: «Почему уважаемый Y считает, что мы оккупанты на Южных Курилах? Да потому что он не знает истории!»
Спорщик Y: «А с чего X так уверен в наших правах на Южные Курилы? Да просто истории не знает!»
Ясно, что как X, так и Y в своем глубоком знании истории предпочитают обращаться к различным ее страницам, а спорные моменты трактуют одинаково вольно, но с разным вектором. На мой же взгляд, аргумент о незнании истории слишком тяжел, чтобы им походя бросаться. Его стоит поберечь для тех случаев, когда оппонент действительно обнаруживает катастрофическое незнакомство с исторической стороной вопроса, а ты хоть немножко, но ознакомился.
Такие случаи бывают. Когда, например, прекраснодушный Г.А.Явлинский называет себя и своих сторонников «наследниками Февраля», усматривает в нем великий упущенный шанс и зовет к Учредительному Собранию, чтобы «продолжить и завершить политическую трансформацию, начатую весной 1917 года», то мне – не историку, не политику, а всего лишь прилежному читателю, одолевшему «Красное колесо» – становится и смешно, и горько. Потому что достаточно прочесть эти четыре книги хотя бы по диагонали, чтобы с предельной ясностью понять: весной 1917 года «политическая трансформация» происходила разве что на восторженных страницах кадетских газет. Хваленый Февраль был какофонией безумия и диктатурой разнузданной толпы. Его «бескровность» – бессовестный миф. «Учредительное собрание» – пустотелый лозунг, симулякр, химера (даже несмотря на то, что было в конце концов созвано). Никакого «великого шанса» к весне 1917 года у страны уже не оставалось. Заслуга Солженицына в том, что он помог нам это разглядеть – но, увы, пока еще далеко не всем...
Однако ж, у незнания истории есть и брат-близнец – «знание истории». Такое глубокое и полное ее знание, что его носителю автоматически открываются все тайники прошлого, настоящего и будущего. Знаток истории всегда уверен, что история непременно повторяется – и в любом историческом эпизоде мгновенно разглядит параллели с сегодняшним днем. Довольно часто полемический градус этих смелых сравнений затмевает логику. Публика охотно клюет на нехитрый тезис о повторяющейся истории и не хочет углубляться в детали. Но углубляться нужно.
Когда читаешь «Красное колесо», очень трудно удержаться от мыслей на тему «а если бы». А вот если бы уцелел Столыпин?.. А если бы не ввязались в мировую войну?.. А если бы война пошла малость успешнее?..
Чем дальше, тем фатальнее. Чем сильнее раскручивается пресловутое колесо, тем меньше надежд на «если бы». И все равно терзаешься: а вот если бы Гучков все-таки отважился на дворцовый переворот и успел с ним до февраля? А если бы Николай внял уговорам и остался в Ставке? А если бы начальником штаба Верховного был тогда не Алексеев, а кто порешительнее, тот же Гурко?
В какой-то момент последние «если бы» исчезают, остается только следить за ускоряющимся колесом. Тогда осознаешь призрачность всех этих «если бы». Понимаешь: не убрали бы Распутина до революции, теперь бы тоже думали: а вот если бы? Но его убрали – а уже не помогло.
Историки и публицисты любят уноситься сослагательными фантазиями в глубь веков. А поживи царь-освободитель подольше, а не напугай декабристы Николая I, а удержись Бонапарт в Москве, а не возьми Иван Грозный Новгород, а выбери князь Владимир католичество – что было бы тогда? Всё это можно обсуждать, с разной степенью серьезности. А можно и не обсуждать. Но в истории русской революции есть одно «если бы», над которым нельзя не задуматься.
Всякий, кто хоть немножко ознакомился с ходом тех событий, понимает: если бы последний русский царь не уродился таким отчаянно бездарным, бесхарактерным и мелочно упрямым человеком, да не женился бы вдобавок на чокнутой бабе – никакой катастрофы, скорее всего, не случилось бы. Даже побывав в воронке 1905 года, русская история вполне могла бы выправиться (уже выправлялась!) и пойти по стабильной восходящей линии. Умный монарх не ввязывался бы в ненужную войну – а уж ввязавшись, воевал бы успешнее. На ключевые должности не попадали бы в таком количестве ничтожества и проходимцы. На вызовы времени реагировали бы если и не наилучшим образом, то хотя бы не наихудшим. Та государственность, которая была – при всех ее пороках – могла бы вывезти. Однако ж, не вывезла. И винить в этом приходится человека, который оказался во главе государства совершенно случайно, волею слепой судьбы. Не имея к этой роли ни таланта, ни склонности, ни даже шансов ее избежать.
Попытки прочитать «Красное колесо» нередко разбиваются на первом же узле. Виной тому авторский язык, который многие воспринимают как тяжелый, искусственный и даже вычурный. Раньше мне казалось, что в этот язык просто нужно вчитаться, привыкнуть к нему, и дальше пойдет легче. Теперь, после второго прочтения, вижу, что дело обстоит несколько иначе. Язык разных фрагментов «Колеса» – весьма и весьма различен. Причем, сильнее всего выпадает из общего ряда именно вступительная часть «Августа четырнадцатого». Начало эпопеи, по которому обычно и судят о целом.
Вот первые два абзаца романа. Три предложения:
Они выехали из станицы прозрачным зорным утром, когда при первом солнце весь Хребет, ярко белый и в синих углубинах, стоял доступно близкий, видный каждым своим изрезом, до того близкий, что человеку непривычному помнилось бы докатить к нему за два часа. Высился он такой большой в мире малых людских вещей, такой нерукотворный в мире сделанных. За тысячи лет все люди, сколько жили, доотказным раствором рук неси сюда и пухлыми грудами складывай всё сработанное ими или даже задуманное, – не поставили бы такого сверхмыслимого Хребта.
Средний читатель трижды споткнется здесь серьезно и еще как минимум трижды помедлит. Серьезно вот где: а) «помнилось» неизбежно прочитается как «пОмнилось» - лишь перечтя поймешь, что это «помнИлось»; б) слово «раствор» в этом контексте непременно вызовет в памяти раствор цемента – нужно секунду-другую поразмыслить и догадаться, что «растворить руки» - это значит широко их расставить, а уж отсюда «раствор»; в) только после этих умозаключений допетришь, что «доотказный раствор» - это руки, растопыренные до отказа. Еще доли секунды теряются на не самых частотных словах: «зорный», «изрез», «сверхмыслимый». Любое из них, к месту употребленное, могло бы стать украшением текста – но не в такой же густоте! А тут еще и повелительное наклонение в сослагательной функции («неси», «складывай») – и оно работало бы нормально, да только не в такой навороченной фразе. Всем этим текст фактически убит. Лишь перечтя его через силу несколько раз, проникаешься образом – действительно сильным образом, без скидок. В очередной раз спасибо Андрею Немзеру, истолковавшему тающий Кавказский хребет в начале эпопеи как метафору божественной Вертикали, покидающей мир накануне падения в хаос. Образ мощнейший – но много ли найдется читателей, которые, сквозь всё продравшись, его оценят?
Ладно бы еще это были стихотворения в прозе, «крохотки». В крохотках читателю не лень помедлить, побегать глазами взад-вперед, посмаковать... Но здесь-то впереди гигантская эпопея! Когда ж смаковать?
