Отец выложил в Сеть свои старые видеозаписи бесед с Луэллой Александровной Варшавской, на внучке которой я в свое время был женат. Получился фильм из трех частей:
1. "Президент ДВР". Воспоминания об отце, А.М.Краснощекове, видном большевике, президенте Дальневосточной республики.
2. "Рядом с Маяковским и Брик". Воспоминания о годах, когда юную Луэллу взяла на воспитание Лиля Брик.
3. "Любовь". Воспоминания о муже, писателе-фантасте Илье Варшавском.
Упомяну также, что и сам в свое время писал о Луэлле Александровне в своих воспоминаниях "Кремниевый Моцарт", посвященных ее сыну, Виктору Ильичу Варшавскому.
На днях, путешествуя по Болгарии, заехали в городок с говорящим названием «Баня» и посетили оздоровительный комплекс на минеральных источниках. Я первым делом наведался в сауну и попал там в компанию двух женщин, лет шестидесяти, говорящих по-русски. Обрадовался. Вот, говорю, где же еще встретишь русского человека, как не в бане. Соотечественницы тоже тепло меня приветствовали. Одна сразу ушла, ибо уже насиделась. А вторая за десять минут потения в сауне поведала мне следующее:
1. Она эстонка, но живет в Москве и считает себя советским человеком. Прибалтийской государственности не одобряет. 2. Работает нейрохирургом. Имеет международную квалификацию. 3. В 1981 году была военным врачом под Кандагаром (Афганистан). 4. В 1996 году участвовала в консилиуме по спасению Б.Н.Ельцина. По ее настоянию для операции был приглашен Майкл Дебейки. 5. Спасла множество детей из Донбасса, которых пытали бойцы подразделения «Азов», натасканные на это дело англосаксами в специальных лагерях. 6. Донбасс нужен англосаксам как плацдарм для нападения на нашу страну. В Америке скоро извергнется такой мощный вулкан, что полконтинента уйдет на морское дно и англосаксам станет негде жить – поэтому они хотят заблаговременно переселиться в Россию, перебив русских и русскоязычных. 7. Она знает все эти подробности вовсе не из телевизора, а от конкретных людей, с которыми знакома лично или имеет незримую связь. 8. Паранормальные способности проявились у нее еще в детстве. На удивительную девочку, которая способна видеть сквозь стены, обратил внимание сам Вольф Мессинг, и об этом даже писала газета «Правда». 9. Англосаксы один раз пытались ее похитить и принудить к работе по нелегальной трансплантации органов. Но полученные в Афганистане навыки рукопашного боя помогли отбиться. 10. Она очень известный врач, но в Интернете никаких сведений о ней нет. Отбившись от англосаксов, она теперь блокирует всю информацию о себе, перекрывая энергетическое поле.
На этом месте мне стало невмоготу сидеть в сауне, я поздравил свою собеседницу с легким паром и поспешил в бассейн, где плескались мои слегка англосаксонские дети.
N.B. Ничего не присочинил. Воспроизвел буква в букву!
Пять лет назад я упомянул в ЖЖ о новом японском романе «Белка, голос!» (автор – Хидэо Фурукава). На меня тогда вышло какое-то японское литагенство, прислало текст пролога, я его перевел для пробы, тем дело и кончилось. Вывесил черновой текст перевода на Сеть, чтобы добро не пропадало. С тех пор очень хотел узнать, что там дальше происходит в романе и вообще – насколько этот роман хорош. По прологу не смог составить определенного мнения. Лишь знал из аннотаций, что роман получил в Японии какую-то престижную премию и что суть его состоит в рассказе о событиях XX века через истории о собаках. Это интриговало. Я надеялся дождаться выхода русского перевода – пусть не моего, пусть чужого, неважно – и наконец оценить роман во всей его целостности. Дождался. Роман выпущен издательством «Гиперион» в переводе Екатерины Рябовой. Я скачал его на Киндл и прочитал от начала до конца. Свидетельствую: такой оголтелой, чудовищной, невыносимой, лютой белиберды я не читал ни разу в жизни. А ведь я читал много белиберды. Когда в конце лихих 90-х я состоял членом ЛИТО имени Лоренса Стерна, судил конкурс сетевой литературы «Тенёта» и вообще активно участвовал в сетературной жизни, то поневоле пропускал через себя многие и многие килобайты графомании, в том числе самой отмороженной. Но роман Хидэо Фурукавы бьет все рекорды. Думаю, что если бы Хидэо Фурукава захотел вступить в наше ЛИТО и разместил бы текст романа «Белка, голос!» в приемной, то его задробили бы подавляющим большинством голосов. Шанс стать птенцом житинского гнезда у него был бы самый призрачный. ( Collapse ) Можно было бы погоревать о японской литературе, где такое добро теперь объявляется голосом нового поколения. Но можно также вспомнить награжденный «Русским Букером» афедрон – и утешиться.
Излюбленный аргумент многих и многих политических спорщиков, желающих покрепче припечатать оппонента – «незнание истории».
Спорщик X: «Почему уважаемый Y считает, что мы оккупанты на Южных Курилах? Да потому что он не знает истории!»
Спорщик Y: «А с чего X так уверен в наших правах на Южные Курилы? Да просто истории не знает!»
Ясно, что как X, так и Y в своем глубоком знании истории предпочитают обращаться к различным ее страницам, а спорные моменты трактуют одинаково вольно, но с разным вектором. На мой же взгляд, аргумент о незнании истории слишком тяжел, чтобы им походя бросаться. Его стоит поберечь для тех случаев, когда оппонент действительно обнаруживает катастрофическое незнакомство с исторической стороной вопроса, а ты хоть немножко, но ознакомился.
Такие случаи бывают. Когда, например, прекраснодушный Г.А.Явлинский называет себя и своих сторонников «наследниками Февраля», усматривает в нем великий упущенный шанс и зовет к Учредительному Собранию, чтобы «продолжить и завершить политическую трансформацию, начатую весной 1917 года», то мне – не историку, не политику, а всего лишь прилежному читателю, одолевшему «Красное колесо» – становится и смешно, и горько. Потому что достаточно прочесть эти четыре книги хотя бы по диагонали, чтобы с предельной ясностью понять: весной 1917 года «политическая трансформация» происходила разве что на восторженных страницах кадетских газет. Хваленый Февраль был какофонией безумия и диктатурой разнузданной толпы. Его «бескровность» – бессовестный миф. «Учредительное собрание» – пустотелый лозунг, симулякр, химера (даже несмотря на то, что было в конце концов созвано). Никакого «великого шанса» к весне 1917 года у страны уже не оставалось. Заслуга Солженицына в том, что он помог нам это разглядеть – но, увы, пока еще далеко не всем...
Однако ж, у незнания истории есть и брат-близнец – «знание истории». Такое глубокое и полное ее знание, что его носителю автоматически открываются все тайники прошлого, настоящего и будущего. Знаток истории всегда уверен, что история непременно повторяется – и в любом историческом эпизоде мгновенно разглядит параллели с сегодняшним днем. Довольно часто полемический градус этих смелых сравнений затмевает логику. Публика охотно клюет на нехитрый тезис о повторяющейся истории и не хочет углубляться в детали. Но углубляться нужно.
Подошли к концу воздушные мытарства. Сегодня Сергей Васильевич растянет меха и споет апостолу Петру что-нибудь из Мокроусова. Петр смахнет слезу, загремит ключами и отомкнет райские врата. А там уже и Горчев с Житинским. Обнимутся, усядутся втроем - и грянут "Сормовскую лирическую".
Да возрадуется душа.
Фотография сделана 17 июня 1996 года близ Айдзу-Вакамацу, на пригорке у векового дерева кэяки - мы не вполне корректно величали его вязом. Это сорокалетие Сергея, которое мы отметили узким кругом - его семья и я с сыновьями. «Спевка» написана именно об этом месте.
Более двадцати лет он был одним из самых близких моих друзей. Мне редко доводилось встречать людей, столь же многогранных и интересных. Встреча с ним осенью 1993 года в Айдзу-Вакамацу была подарком судьбы.
В свое время у меня мелькала мысль посвятить "Записки гайдзина" ему. Я не стал этого делать, потому что в итоге счел претенциозным городить и эпиграф, и посвящение. Но ясно, что без фигуры Потапова книга лишилась бы одного из важнейших акцентов и вышла бы совсем другой.
В июне месяце, закончив наконец чтение «Красного колеса», я с удивлением осознал, что читал его последний, четвертый узел едва ли не полгода.
Приходится признать: читал в значительной степени через силу. Может, даже и не дочитал бы, если бы не взялся за перечитывание всей эпопеи именно с этой целью – освоить ускользнувший от меня когда-то узел номер четыре.
А ведь еще на третьем узле я то и дело досадовал, что первоначальный авторский замысел (двадцать узлов и пять эпилогов) реализовался лишь на пятую часть. Казалось: с готовностью вгрызся бы и в «Июль семнадцатого», и в «Август семнадцатого», и во всё, что дальше, вплоть до «Весны двадцать второго». Представлялось, как заманчиво было бы почитать в удивительном солженицынском формате о дальнейших событиях: июльских днях, корниловском выступлении, октябрьском перевороте, разгоне Учредительного собрания, Брестском мире, Ледовом походе... Я даже сердился на автора: ведь у него оставалось еще немало лет впереди; зачем же он их потратил на книгу по еврейскому вопросу и на мутную современность, не лучше ли было бы написать еще узел-другой «Колеса»?
Когда читаешь «Красное колесо», очень трудно удержаться от мыслей на тему «а если бы». А вот если бы уцелел Столыпин?.. А если бы не ввязались в мировую войну?.. А если бы война пошла малость успешнее?..
Чем дальше, тем фатальнее. Чем сильнее раскручивается пресловутое колесо, тем меньше надежд на «если бы». И все равно терзаешься: а вот если бы Гучков все-таки отважился на дворцовый переворот и успел с ним до февраля? А если бы Николай внял уговорам и остался в Ставке? А если бы начальником штаба Верховного был тогда не Алексеев, а кто порешительнее, тот же Гурко?
В какой-то момент последние «если бы» исчезают, остается только следить за ускоряющимся колесом. Тогда осознаешь призрачность всех этих «если бы». Понимаешь: не убрали бы Распутина до революции, теперь бы тоже думали: а вот если бы? Но его убрали – а уже не помогло.
Историки и публицисты любят уноситься сослагательными фантазиями в глубь веков. А поживи царь-освободитель подольше, а не напугай декабристы Николая I, а удержись Бонапарт в Москве, а не возьми Иван Грозный Новгород, а выбери князь Владимир католичество – что было бы тогда? Всё это можно обсуждать, с разной степенью серьезности. А можно и не обсуждать. Но в истории русской революции есть одно «если бы», над которым нельзя не задуматься.
Всякий, кто хоть немножко ознакомился с ходом тех событий, понимает: если бы последний русский царь не уродился таким отчаянно бездарным, бесхарактерным и мелочно упрямым человеком, да не женился бы вдобавок на чокнутой бабе – никакой катастрофы, скорее всего, не случилось бы. Даже побывав в воронке 1905 года, русская история вполне могла бы выправиться (уже выправлялась!) и пойти по стабильной восходящей линии. Умный монарх не ввязывался бы в ненужную войну – а уж ввязавшись, воевал бы успешнее. На ключевые должности не попадали бы в таком количестве ничтожества и проходимцы. На вызовы времени реагировали бы если и не наилучшим образом, то хотя бы не наихудшим. Та государственность, которая была – при всех ее пороках – могла бы вывезти. Однако ж, не вывезла. И винить в этом приходится человека, который оказался во главе государства совершенно случайно, волею слепой судьбы. Не имея к этой роли ни таланта, ни склонности, ни даже шансов ее избежать.
Читая третий узел «Красного колеса» – что двадцать лет назад, что сегодня – я не переставал задаваться назойливым вопросом: а нельзя ли было сделать его короче? Нельзя ли было хоть как-то ужать этот циклопический четырехтомный труд из 656 глав, скрупулезно (иногда буквально по часам) расписывающий ход событий в течение 24 дней, от 23 февраля до 18 марта 1917 года?
Отвечал я на этот вопрос почти всегда положительно. Мне и думалось, и думается, что укоротить «Март семнадцатого» было и можно, и должно. Но вот в какой степени укоротить – очень сильно зависит от угла зрения.
Если рассматривать этот текст как роман, как чисто литературное произведение, то его следовало бы укоротить в разы. Даже не знаю, во сколько именно раз. В два, в три, в пять... Роман от этого только выиграл бы. Но «Март семнадцатого» – не роман. Первые два узла эпопеи – романы; пусть и с оговорками, но их можно судить по чисто литературным меркам. Третий узел – уже нельзя. Это не роман, но историческая хроника, втиснутая в романную форму. Не вложенная, не вправленная, но именно втиснутая – так, что романная форма трещит и лопается.
От читателя третьего узла требуется максимальное приятие авторского метода. Взыскующий литературных красот (которые там есть!) рискует их не заметить, увязнув в хронике событий. А читатель, которому интересна именно хроника, будет сетовать на излишнюю литературность. Поэтому, берясь за книгу, важно понимать, в чем именно состоит замысел и метод автора.
Солженицын в «Марте» анатомирует историю. Взяв ее переломный, роковой, самый раскаленный отрезок, он пунктуальнейшим образом прослеживает течение событий, показывая, как из сотен индивидуальных действий и бездействий, воль и безволий, умозаключений и заблуждений складывается равнодействующая. Здесь нет никакого «метаисторизма», никаких спекулятивных гипотез – только микроскоп, скальпель и острый глаз исследователя. Но Солженицын не был бы Солженицыным, если бы ограничился лишь внешней, видимой стороной происходящего. История в его трактовке психологична – она вершится не столько на улицах или полях сражений, сколько в головах и сердцах. Потому и хроника, которую он нам предлагает, очень своеобразна – как и в двух первых узлах, она выполнена в формате калейдоскопа, чередующихся внутренних монологов самых разных героев, от солдата до царя. И если Солженицын, как некоторые утверждают, занимается реконструкцией истории – то это в первую голову реконструкция мыслей и чувств, а вовсе не событий. События, по большому счету, известны и так.
Взять хотя бы царское отречение. Мы все знаем, что Николай отрекся в пользу брата Михаила, а Михаил – в пользу Учредительного Собрания. Но почему так вышло? Ведь ни кадеты, ни Гучков не собирались упразднять монархию как таковую; по всем сценариям трон предназначался малолетнему наследнику, номинальным регентом должен был стать Михаил, а уж реальными правителями – Гучков, Милюков и компания. Однако ж Гучков собственноручно принял отречение в пользу неподготовленного Михаила, в итоге уничтожившее корону и поставившее страну на край пропасти.
Невозможно истолковать это в привычных терминах расстановки сил, задаваясь плоским и пошлым вопросом «кому это выгодно?». В истории сплошь и рядом творятся вещи, не выгодные никому. Чтобы объяснить случившееся, Солженицын медленно и методично проводит нас по длинной цепочке событий, детально воспроизводя сложную мизансцену и дерганый ритм дней, когда государственные люди принимали вынужденно поспешные и плохо продуманные решения. Он не ленится вкапываться в души своих персонажей и воссоздавать непростые психологические извивы, побудившие поступить их так, а не иначе. Мы видим, как Николай, уже согласившийся передать корону наследнику, вдруг осознает, что это неизбежно будет означать разлуку с сыном, и разрешает возникшую дилемму в пользу семьи и в ущерб короне. Видим, как Гучков, измученный болезнью и дрязгами с женой, оказывается банально не готов к царскому капризу и в буквальном смысле забывает об уговоре с Милюковым и другими. Видим, как «монархист» Шульгин, сопровождающий Гучкова в его псковской поездке, витает в облаках, упоенный своим присутствием при роковом моменте. Видим, как Михаил – такой же подкаблучник, как и его царственный брат – малодушно паникует от свалившейся на него ноши. Видим, как единственным, кто уговаривает его не отрекаться, оказывается столь несимпатичный автору Милюков. В итоге же видим, как действующие лица в растерянности наблюдают за движущимся мимо валом истории – ими, увы, не оседланным.
«Октябрь шестнадцатого» – мой любимый узел «Красного колеса». При перечитывании оказалось, что спустя двадцать лет я и помню его лучше других. Батальный «Август» подзабылся; наполненный революционным действием «Март» почему-то забылся вовсе; а вот «Октябрь», почти лишенный исторических событий, врезался в память. Он больше других узлов похож на роман (опять же, тезис Андрея Немзера) – основное внимание уделено в нем вымышленным персонажам; невымышленные же большей частью показаны в домашней обстановке, вне активного исторического действия. В итоге получилась широчайшая панорама России накануне революции, охватывающая поистине всё: воюющий фронт, деревню, обе столицы, царский двор, образованное общество, революционное подполье и швейцарскую эмиграцию Ленина.
Это очень разноплановая книга. Написанная очень и очень разным языком. Автор проживает главу за главой в шкуре очередного персонажа – и соответственно персонажу меняется слог. Иногда думаешь: а есть ли здесь вообще язык самого Солженицына, свободный от стилизации? Понятно, что он есть в обзорных главах (о кадетских истоках, о правительственном кризисе 1915 года, о биографии Гучкова и т.д.) – но есть ли он в главах сюжетных? Среди сквозных персонажей, пожалуй, лишь двое претендуют на звание авторского альтер-эго: Саня Лаженицын и Георгий Воротынцев. Но даже и эти двое выписаны по-разному.
