Я очень, очень, очень рад той новости, что Дмитрий Быков вышел из комы, полностью оправился от непонятной напасти, снова может говорить и сегодня, уже не из больницы, провел очередной радиоэфир, который я с удовольствием, как всегда, послушал. Представить на месте Быкова немую пустоту — невыносимо. Его стихи, его статьи, его голос наполняют пространство вокруг меня уже третий десяток лет. При одном годе разницы в возрасте есть соблазн назвать Быкова «голосом поколения» — но он не вмещается в эту формулу, он гораздо больше, он умудряется говорить голосами сразу нескольких поколений.
Когда я взялся за его книгу о Пастернаке, то паралелльно читал пастернаковские стихи. Примерно на середине этого чтения мне окончательно стало ясно, что Пастернак — не мой поэт. Что его стихи меня нисколько не трогают и не цепляют, а только раздражают неточными рифмами и общей невнятностью. Что мне просто не понять, как строчки из сборника «Сестра моя жизнь» могли служить паролем для близких по духу людей. И при всем при этом быковскую биографию Пастернака я прочел с неослабевающим интересом и потом выборочно перечитывал еще дважды. Как такое возможно? Биограф увлекательнее гениального автора? Про биографию Окуджавы уже не говорю, на Окуджаве я вырос, всего помню наизусть, и книга Быкова была сплошным упоением. Книгу о Маяковском еще не читал, лишь пролистал, чтобы узнать, упомянута ли там Луэлла Краснощекова, с которой я когда-то состоял в родстве. Упомянута.
Увы, я не смог полюбить быковские романы. Осилил два, «ЖД» и «Июнь». По душе пришлась лишь первая часть «Июня», и то с оговорками. С другой стороны, у хороших поэтов вообще редко выходит хорошая проза. Почему так, не знаю. Загадка. Впрочем, здесь возможна аберрация восприятия одним пишущим другого пишущего. Иррациональная быковская неприязнь к Довлатову, полагаю, имеет ту же природу.
Но уж поэт — всем поэтам поэт. Разве что иногда бывает длинноват. Сам же сказал: «Избыточность — мой самый тяжкий крест». Это мы ему с готовностью простим.
На книжной полке лелею зачитанный до дыр сборник стихов «Отсрочка». Издание 2000 года, «Геликон Плюс». Автограф: «Вадиму Смоленскому с любовью». Еще Горчев, царствие ему небесное, как-то прошелся: мол, умеет же Быков книги подписывать — «Любимому Горчеву от любящего Быкова с любовью». Хотя мне-то Быков, подписывая, подмигнул и пояснил: «С любовью к Щербакову». Мы как раз с ним тогда обсудили последний щербаковский альбом «Déjà». Дело было как раз в издательстве «Геликон Плюс», у живого и полного сил А.Н.Житинского, которому и я, и Быков столь многим обязаны. Виртуальное ЛИТО имени Лоренса Стерна собралось тогда на очередной «летний лагерь» — я ради такого дела взял внеочередной отпуск и прилетел из Японии, а сильно занятый Быков смог появиться лишь на пару часов.
Рад и горд быть его современником, ровесником и даже знакомым, пусть и шапочным. Твори дальше, Быков, будем дальше читать и слушать.
Пять лет назад я упомянул в ЖЖ о новом японском романе «Белка, голос!» (автор – Хидэо Фурукава). На меня тогда вышло какое-то японское литагенство, прислало текст пролога, я его перевел для пробы, тем дело и кончилось. Вывесил черновой текст перевода на Сеть, чтобы добро не пропадало. С тех пор очень хотел узнать, что там дальше происходит в романе и вообще – насколько этот роман хорош. По прологу не смог составить определенного мнения. Лишь знал из аннотаций, что роман получил в Японии какую-то престижную премию и что суть его состоит в рассказе о событиях XX века через истории о собаках. Это интриговало. Я надеялся дождаться выхода русского перевода – пусть не моего, пусть чужого, неважно – и наконец оценить роман во всей его целостности. Дождался. Роман выпущен издательством «Гиперион» в переводе Екатерины Рябовой. Я скачал его на Киндл и прочитал от начала до конца. Свидетельствую: такой оголтелой, чудовищной, невыносимой, лютой белиберды я не читал ни разу в жизни. А ведь я читал много белиберды. Когда в конце лихих 90-х я состоял членом ЛИТО имени Лоренса Стерна, судил конкурс сетевой литературы «Тенёта» и вообще активно участвовал в сетературной жизни, то поневоле пропускал через себя многие и многие килобайты графомании, в том числе самой отмороженной. Но роман Хидэо Фурукавы бьет все рекорды. Думаю, что если бы Хидэо Фурукава захотел вступить в наше ЛИТО и разместил бы текст романа «Белка, голос!» в приемной, то его задробили бы подавляющим большинством голосов. Шанс стать птенцом житинского гнезда у него был бы самый призрачный. ( Collapse ) Можно было бы погоревать о японской литературе, где такое добро теперь объявляется голосом нового поколения. Но можно также вспомнить награжденный «Русским Букером» афедрон – и утешиться.
Сейчас там 53 стихотворения; в ЖЖ я показал только 16, треть от общего количества. Не исключено, что будет что-то добавляться – в книге «A Children’s Treasury of Milligan» еще есть около десятка вещей, которые можно было бы попробовать перевести; остальное либо непереводимо, либо не очень интересно, либо уже хорошо переведено Г.Кружковым. Думаю, еще пяток осилю точно. Впрочем, и это количество уже вполне тянет на книжку.
Закинул удочку в издательство ЭКСМО, которое знает меня как переводчика. Ответа пока нет. Возможно, есть смысл закинуть куда-то еще. Если у кого-нибудь есть рекомендации и сопутствующие мысли, то welcome.
Кот в мешке
Купил себе кота в мешке. Что было у меня в башке? Ведь кот не толст — напротив, тонок. Мне был подсунут поросёнок! А поросёнка как я выну? Тянул сперва за пятачину. Тянул наружу, он — обратно. Кто побеждает, непонятно. Весь год тянуть не прекращал. Он упирался, и пищал, И успевал ещё кормиться! Но так беконом не разжиться, Мешку достался весь прирост. В итоге ухватил за хвост, Но дикий хрюк в мешке раздался, И хвост с концами оторвался. Прощай же, друг! Твоим хвостом Я завершаю этот том.
Вот первая строка божественной поэмы, что вдохновенно растянул поэт. Длиннее сможешь или нет? А я могуууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууууу!!! Схитрил. Но лишь затем, чтобы победы не отдать врагу.
А вот ныне здравствующий (увы, с оговорками) прототип, Рафаил Аронович Лашевский. В книге - Рауль Абрамович Лишайников. Фотография сделана в 1993 году, когда мы только приехали работать в университете Айдзу. Уволились мы с ним одновременно, в 2002. Он к тому времени достиг предельного для японского профессора возраста. Уехал к дочери в Бостон и живет там до сих пор. Сейчас ему 83 года. Совсем недавно я узнал, что здоровье его пошатнулось. В числе прочего - альцгеймер. Это меня больше всего расстроило, ибо я помню его человеком с живым и острым умом.
Рауль Абрамович в книге стихов не пишет. А Рафаил Аронович писал и даже очень. Все наши девять лет в Айдзу он с гордостью носил титул крупнейшего из ныне живущих русскоязычных поэтов Японии (наградил себя этим титулом сам). Еще в 1997 году, только-только открыв свою страницу в новорожденном русском интернете, я разместил там подборку его стихов:
Вот еще один персонаж из «Записок гайдзина», прототипа которого больше нет в живых. Каори Сато была моей подругой два года, в 1997-98. Имела свой бизнес, маленький бар под игривым названием «Sin». По-японски это почему-то произносилось как «Суин», почти «Свин». Я там часто бывал – сначала как рядовой посетитель, а с какого-то момента как привилегированный. – У меня есть тайна, – сказала Каори в первую же ночь. – Есть что-то такое, чего про меня ни один клиент не знает. – И что же это? – спросил я, донельзя заинтригованный. – Я не японка. – Кореянка? – догадался я. Она молча кивнула. К тому времени я был уже в курсе о положении этнических корейцев в Японии. Многие из них действительно держали свое происхождение в секрете. В случае Каори это было еще и бизнес-стратегией. Не всякий японец пойдет выпивать в корейский бар. Она совсем не знала корейского языка, была равнодушна к исторической родине, осознавала себя стопроцентной японкой – но и неизбежную свою стигму тоже осознавала слишком хорошо. О японском гражданстве речь в принципе не шла. Ей стоило большого труда поменять северокорейское на южнокорейское. Помню, как однажды я увидел ее паспорт и удивился, узнав, что по документам она не Каори, а Кимико. Казалось бы, тоже вполне японское имя – но почему-то оно считалось корейским. Фамилия тоже была другой. Псевдоним «Каори Сато» она взяла сама, выбрав и имя, и фамилию попроще, чтобы подозрений ни у кого не возникало. Из «Кимико» я сделал «Кирико». ( Collapse )
